Май выдался особенно жарким и солнечным. Город покрывался маревом разогретого асфальта и казалось, что сами высотки пышут жарой. Повернули в сторону от проспекта и машину тут же поглотила настоящая слобожанская деревенька, заросшая по самые низкие покосившиеся крыши густой порослью кустарника и спрятавшаяся в объятиях старых корявых веток древних отживающих деревьев. Ветхие ворота местами ушли в землю, закрытые много лет назад ставни устало покосились, а местами уцелевшие заборы настраивали на философские размышления. В тенистых зарослях дышалось легко, пахло сыростью и в нескольких десятках метров от гудящего проспекта были слышны шорохи мелкой певчей птички. Оказалось, что это последний дом, далее был непроходимый кустарник, напоминавший болотные заросли, за которыми не было видно даже современных высоток. Поваленное дерево послужило скамейкой, с которой и начались воспоминания старой улицы.
Ее с самого начала назвали Святософиевской. Но жить под покровительством святой Софии ближе к 20-м оказалось уже нельзя и улицу переименовали в Софиевскую. К началу 20-х это был самый отдаленный от центра города рабочий район железнодорожников. Здесь все было деревенское, только деревенской землицы не было. Как не было и новой тогда цивилизации. Вид Софиевской не портили столбы электричества, не оплетали провода и не освещались размытые дождями в непроходимую вязкую топь узкие деревенские улочки Павловки. И хотя в 20-е жители сами находили, тесали и устанавливали столбы, а затем долго ходили с челобитием к властям за несколькими сотнями метров проволоки, а в районе появился первый объект новой культурной цивилизации – рабочий клуб, но Павловка и в 30-е все еще оставалась самым отдаленным и глухим районом Харькова.
Майский зной стелился под ногами беловатой пылью и как в горах перед глазами вставали, казалось за соседним домиком современные пестрые высотки, но улица тянулась дальше своими омертвевшими остовами старых кирпичных домиков, смотрящих на прохожего зияющими глазницами выбитых окон и разрушенных крыш. Где-то далеко за массивом железнодорожного полотна на Лысой горе стояла краснокаменная церковь и мысленно я старалась проехать до нее ближайшим путем, но это все равно оказывалось так далеко. Кое-где уцелевшие номера домов указывали на приближение к цели, сердце трепетно щемило и вдруг замерло. 27…29… 31… и машина неслышно остановилась. Высокий хозяйский дом, оставленный не один десяток лет назад как укоризну демонстрировал на своем углу не совсем истлевший номер. В пустых оконницах шевелились от легкого ветра ветки клена, а самый угол подпирал новый современный бетонный забор. Слезы были совсем непрошенными, но они защекотали глаза и застелили неясным отблеском то, что еще несколько лет назад было так дорого воспоминаниям этой старой, освященной молитвами святого улицы.
Помнит ли кто-нибудь, жив ли хоть один свидетель, кто-нибудь, вспомните!
За этим забором на этом самом месте еще несколько лет назад стоял одноэтажный хозяйский дом под номером 33 с флигелем во дворе. В далекие 30-е годы квартиру №2 занимал среднего роста человек с необычайно пышными седыми длинными волосами и удивительно теплым, будто улыбающимся взглядом. Все знали, что он «главный поп», из-за этого кто-то его обходил, кто-то слишком внимательно всматривался «на всякий случай», а кто-то незаметно и почтительно кланялся. Шепотом звали его тут батюшкой Александром. Проживал он с несколькими матушками-келейницами, имел бричку и пользовался безграничной любовью у детворы. Он поселился на Софиевской летом 1937, после назначения его на Харьковскую кафедру. Выстоявший в годы массовых закрытий Свято-Казанский храм на Пограничной стал в то время кафедральным собором, и добираться до него приходилось с Павловки через Южный вокзал.
Я выхаживала вдоль и поперек тенистой улочки, останавливаясь и заглядывая, словно вор, за бетонный забор, а в голове металась с сожалением одна мысль: «не успели». Дерзнула постучать в несколько еще не завалившихся ворот, услышала смутные воспоминания молодых владельцев, слышанные от уже отошедших старичков о каком-то хорошем батюшке, а мысль продолжала пульсировать. В одной сохранившейся половине дома напротив забора за старыми деревянными воротами послышался старенький голос, и вышла старушка лет восьмидесяти. Не ожидала Людмила Евгеньевна вопросов о батюшке и с радостью почти шепотом поделилась:
– Мы же еще совсем сопливые тогда были, мне было лет пять, а помню, что детвора его обожала. Бывало, как завидят, что едет он на бричке, а он так важно правил бричкой и как только он подъезжает, так вся орава детворы и высыплет на улицу. Бегут ему навстречу, обступят его, обцепляют, а он их всех угощает. Каждый раз чем-нибудь угощает. У нас-то не было в те поры особых угощений и сладостей редко доставалось, а он, видно специально всегда привозил для нас. У меня такие теплые воспоминания, самые хорошие о нем. И за что его забрали?.. Ведь он только о добре и говорил…
Светлое Воскресенье 1938 озарялось по всему городу заревами костров. У храмов и Благовещенского собора пылали святыни. Из распахнутых дверей выносили из храмов богослужебные книги, напрестольные Евангелия, хоругви, облачения и бросали в костер. Многие сотни прихожан тихо сновали от храма к храму с пасочкой в белой хусточке и были гонимы, поруганы и оклеветаны. Перед их лицами трясли горевшими святынями, глумились над ними, и казалось, что наступило светопреставление.
А там на Лысой горе в храме благоговейно пели «Христос Воскресе из мертвых…». Владыка Александр служил Пасху Господню в растерзанном и поруганном Харькове. Всю ночь к храму стекались богомольцы: возвращались из-за черты города вывезенные туда от закрытых храмов наивные богомольцы, поверившие, что их отвезут святить пасхи, стекались те, кому шепнули, что только там будет в эту Светлую ночь служиться, приходили и те, кто не боялся открыто исповедывать веру и продолжал посещать храм. В эту Пасху Владыка Александр сказал свою последнюю Пасхальную проповедь. Она была о безбожии и богоборчестве, о вере и отстаивании ее, о Воскресении и надежде. Его проповедь дышала благодатию и зажигала сердца верою. Его Пасхальное слово передавали из уст в уста и старались делать это дословно.
А в летнюю июльскую ночь 29-го числа в домик с флигелем постучали. Люди в форме, соседи за понятых и сухие слова протокола обыска:
Согласно полученным указаниям задержан гр. Петровский Александр Феофанович.
Изъято для предъявления в обл. управление:
- Паспорт 
- 10 фотокарточек
- Личная переписка      
- Печать круглая  
- Штамп 
Жалобы на неправильности, допущенные при производстве обыска, на пропажу вещей, ценностей и документов нет.
Потекли мрачные дни и страшные ночи в тюремных застенках. А на Софиевской, 33 незаметно для других тихо поскрипывала калитка, и матушками-келейницами выносилось из нее все, что можно было продать или обменять на продукты и необходимые для узника вещи. Для того, чтобы продукты попадали по назначению уходили наиболее ценные личные вещи. Свидания были запрещены, но особыми умолениями и подношениями, незадолго до кончины священномученика ему разрешили свидание. Обритое лицо и отсутствие волос, чрезмерная худоба и изможденность, следы истязаний и кровоподтеков делали его внешность неузнаваемой. Келейницы под страхом тоже оказаться в застенках до последних дней старались облегчить участь своего архипастыря.
24 мая 1940 года в 13.30 минут из внутренней тюрьмы в отделение тюремной больницы в бессознательном состоянии был доставлен больной с диагнозом резкая адинамия и острая сердечная слабость. Не приходя в сознание, того же дня в 18 часов 15 минут при явлении нарастающей общей слабости больной скончался.
Помнит ли старая улица, как опустела квартира №2 дома 33? Как матушки, выполнив до конца подвиг служения ближнему, нашли себе пристанище близ одной из еще действующих обителей. Узнают ли те, кто равнодушно проходит мимо нового бетонного забора, что это место освящено молитвой святого мученика?
Я возвращалась к цивилизации пешком, стараясь запомнить все, что фиксировал взгляд в этом будто застывшем и затерявшемся осколке старого мира в ревущем, шумящем, суматошном урбанистическом центре. Мира, которого спустя совсем немного уже не станет. А воспоминания старой улицы может хоть землица эта сохранит?..
Елена Плыгун, г. Харьков